МОЙ ЛЮБИМЫЙ АНГЕЛ

Я не могу выделить какую-то одну причину, из-за которой довел себя до такого состояния. В таких случаях говорят – навалилось. Сначала уволили с работы. Я усердно искал куда пристроиться, но после того, как ушла жена, уставшая терпеть безденежье и мою депрессию, я запил. Пил, чтобы не чувствовать удавки реальности на шее, пока не допился до состояния, когда обратной дороги нет.

В то январское утро, когда Москву засыпало снегом, а столбик термометра пополз от минус десяти к нулевой отметке, я зашел в хозяйственный магазин, купил несколько метров веревки и ножовку. Затем в гастроном, где взял бутылку водки. Странно устроен человек. Я неделю думал о том, что не хочу больше жить, но ждал когда потеплеет, чтобы повеситься.

Мне казалось, что это будет не просто. Что будет страшно, перед глазами поплывут лица близких людей, что я испугаюсь боли, но ничего этого не произошло. Я спустился в метро и пока ехал, думал – правда ли, что когда человек болтается судорожно в петле, он может испытать оргазм.

Я немного злился на людей в вагоне за то, что они едут по своим делам и не догадываются о том, что я собираюсь сделать. Еще больше я злился на тех, кто ехал в хорошем настроении и улыбался. Злился за то, что им хочется жить. Но больше всего меня раздражало то, что добираться до места пришлось не без препятствий. Сначала меня остановил полицейский, чтобы проверить документы. Благо я взял с собой паспорт. Затем поезд остановился в тоннеле и простоял почти двадцать минут, из-за чего я чуть не отказался от того, что задумал. Но к счастью, в тот момент, когда я уже решил перенести самоубийство на следующий день, поезд зашипел, снимаясь с тормозов, и покатил дальше.

Я вышел на станции Багратионовская. Дошел до Филевского парка, нашел в парке место поглуше, дерево с ветками удобными по высоте. Соорудил петлю, привязал веревку и сел под деревом, откупорив прихваченную с собой бутылку водки.

Я сидел, пока не выпил половину бутылки. Сложно объяснить насколько удивительными становятся привычные вещи, когда понимаешь, что видишь и чувствуешь в последний раз. Я поймал на перчатку снежинку и впервые за всю жизнь удивился совершенству ее хрупкой природы. Я смотрел, как она тает и в этот момент отчетливо понял, что многое открывается во всей красе только когда умирает. Может, когда я умру, кто-нибудь подумает – а он был хороший человек.

Я искренне пытался найти хоть одну причину, почему стоит жить дальше и не находил. Только еще больше убедился в том, что все делаю правильно. Остальная половина бутылки ушла, пока я пилил березу, чтобы получить подходящий для задуманного пенек. Никакой торжественности момента. Только пронзительное вжик-вжик-вжик от пилы. Никаких сомнений или страха. Вжик-вжик-вжик. Я встал на пенек, накинул петлю на шею и в тот момент, когда уже был готов оттолкнуться, услышал – стой, сука!

Она шла ко мне абсолютно голая по снегу. Я тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение и от этого потерял равновесие. Пенек под ногами пошатнулся, и я повис в петле. В этот момент она взмахнула огромными черными крыльями за спиной и в одно мгновенье оказалась рядом. Она вцепилась зубами в веревку и перегрызла ее до того, как я отбросил копыта.
– Скотина тупая, – сказала она, подняла бутылку, в которой еще оставалось грамм сто водки, и приговорила их одним глотком.
– Ты кто блядь?
– Если я голая, это еще не значит, что я блядь, – сказала она и села на снег, пристроив одно крыло под себя. – Пеняй на себя, если я себе попу отморожу.
– Все? Пиздец? Я допился? – я крепко зажмурился в надежде, что когда открою глаза, наваждение исчезнет.
– Ты не допился, ты тупой!
– Да кто ты, ебать тебя в душу?! – заорал я.
– Ангел, твой ангел хранитель, скотина.

Она встала, хлопнула крыльями, отряхивая снег, и со всего размаху залепила мне прямой в челюсть, от чего в голове взорвался ослепительный фейерверк, мир поплыл куда-то вправо и я потерял сознание.

Я открыл глаза. В голове гудело так, словно в ней установили трансформатор. В квартире, где я оказался, вкусно пахло яичницей с беконом и молотыми кофейными зернами. Не оставляя надежды, что мне все приснилось я встал с кровати и на цыпочках пошел на кухню. На плите шкворчала источающая желание жить яичница, а на подоконнике сидела она; голая, аккуратно сложив крылья за спиной, с сигаретой в зубах и смотрела в окно.
– Значит, не приснилось. Дай закурить.
Она протянула мне пачку. Я чиркнул зажигалкой. Дым ущипнул за глаза, вышибая слезу.
– Давай только без истерик, ладно?
– Где мы?
– В Бутово.
– Ты здесь живешь?
– Все ангелы живут в Бутово, по крайней мере, ангелы тех людей, кто живет в Москве.
– У тебя есть имя?
– Кристина.

Она спрыгнула с подоконника, сняла сковороду с плиты и с таким аппетитом принялась улепетывать яичницу, словно это самое вкусное, что только может быть на свете.
– Единственное, что скрашивает материализацию – это возможность ощущать вкус еды, – сказала она.
– Материализацию?
– Ну, да. Если не получается никак спасти человека, единственное, что остается – это показать себя. Если подопечный умирает, ангел умирает вместе с ним, а подыхать мне не хотелось, поэтому пришлось материализоваться. Мужики! Только вид голой бабы может отвлечь вас от мрачных мыслей. И полицию я на тебя натравила, и поезд в тоннеле остановила, нет – все мало!
– И что теперь? – я вытянул из пачки еще одну сигарету.
– Да ничего. Кофе мне налей, – она показала пальцем на кофе машину.

Я поставил чашку с кофе перед ней и стал рассматривать мою новую знакомую.

Крылья, показавшиеся мне черными, оказались таковыми только с внутренней стороны. С внешней стороны они белоснежные. Черные прямые волосы до поясницы. Ростом она почти такого же, как я, а я почти метр девяносто. Немного угловатая, из-за худобы, с упругими шарами сисек и широкими бедрами.
– Чего голая? Одежду носить религия не позволяет?
– Нельзя мне одежду. Обжигает.
– Так что, бог, получается есть?
– Нет бога. Есть только люди и ангелы.
– И все?
– И любовь. Любовь ангела к человеку. Я вот люблю тебя, скотину, с самого рождения, потому и стала твоим ангелом хранителем, а ты, идиотина, в петлю полез.
– И что теперь?
– Ничего, придется тебе наслаждаться моей компанией. Для тебя я стала реальной, но для всех остальных остаюсь невидимой и неосязаемой.
– Может, все-таки накинешь на себя что-нибудь?
– Возбуждаю? – она игриво прищурилась.
– Именно сейчас, когда жуешь, не очень, а вообще да.
– Не переживай, я буду крылышками прикрываться. Вот так смотри.

Она встала, резко расправила крылья, но не рассчитала квадратных метров бутовской кухни и снесла одним крылом со стола сковородку, чашки с кофе, а другим опрокинула чайник и кастрюлю на плите.
– Аккуратней!
– Ой, – она сложила крылья так, что одно прикрыло ее спереди, а второе сзади. – Мечтал когда-нибудь о крылатой бабе?
– Угу, спал и видел.

Оказывается, человек быстро привыкает не только к хорошему или плохому. Не менее быстро он привыкает к чудесам или тому, что не вписывается в рамки привычной реальности.

Мне приходилось спать с разными женщинами. Некоторые раздражали тем, что храпели так, словно двадцать лет отпахали на медных рудниках. Некоторые всерьез думали, что они морские звезды и раскидывали руки, ноги по всей кровати. Но попробовали бы вы спать с бабой, у которой за спиной крылья – четыре метра в размахе. Сначала я никак не мог приноровиться, пока не стал укрываться ее крыльями вместо одеяла.

Первую неделю мы не вылезали из постели. Оказывается, плюсом материализации для нее оказалась не только еда, но и секс. Вы когда-нибудь трахали бабу с крыльями? Та еще забава. Во время оргазма она хлестала меня ими по роже и если вовремя не получалось остановить, легко поднимала нас под потолок, откуда два раза я падал так, что чуть не переломал все кости.

Через неделю мы стали выбираться в город. Кроме меня ее действительно никто не видел, и мне стоило не малого труда общаться с ней так, чтобы окружающие не подумали, что нужно вызывать санитаров. Я купил проводную гарнитуру для телефона, чтобы люди думали, дескать, я разговариваю по телефону.

Больше всего она любила банановые пончики в Dunkin Donuts, кинотеатр в торговом центре Метрополис и завтраки в McDonald’s. С утра я ехал в мак, покупал ей завтрак, привозил в бутовскую квартиру, затем мы отправлялись в кино. После сеанса я покупал ей пончики, мы возвращались в Бутово ели пончики и еблись ночами напролет.

Иногда она улетала. Обычно среди ночи. Разбудит, поцелует в лоб, скажет – я люблю тебя, выйдет на балкон и упорхнет. В такие моменты я подолгу стоял на балконе, курил, смотрел на звезды и думал: «И я тебя, мой любимый ангел».

Бывало, Кристина улетала на неделю, бывало на месяц. Сначала я не находил себе места. Злился, даже пробовал снова зайти в запой, но спиртное в меня не лезло. Постепенно я справился с этим. Нашел хорошую работу, начал делать ремонт в квартире и научился ее ждать. А ждать было ради чего. У вас когда-нибудь баба с крыльями была?

В ту ночь она улетела, а я не смог уснуть. Я вызвал такси, доехал до Нового Арбата и почти до самого утра бродил по нему, ощущая всем естеством невероятное счастье из-за чуда, произошедшего со мной. Я не просто скучал, я тосковал по ней, как, наверное, тосковал бы по земле человек, оказавшийся один на другой планете. Я подолгу смотрел в небо, надеясь, что вот именно сейчас увижу ее стремительный полет и думал: «Где же ты сейчас, мой любимый ангел».

Метро открылось. Я доехал до Бутово, сел на скамейку возле подъезда и закурил. Я снова посмотрел в небо и увидел Кристину. Она сделала крутой вираж и приземлилась на балконе соседнего дома. Руки затряслись от волнения так, что я выронил сигарету. Дом был точно таким же, как тот где мы жили, поэтому мне не составило труда вычислить квартиру.

Я сорвал дверь подъезда с магнита и забежал по лестнице на девятый этаж. Прильнув ухом к двери я услышал то, чего боялся услышать больше всего – ее стоны, которые не спутаю ни с чьими больше. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. На ватных ногах я спустился вниз, дошел до нашего дома и поднялся в квартиру.

Я ждал ее еще неделю. Что я только не представлял, что только не думал. Я метался по квартире и орал: «Я отрежу тебе крылья, тварь пернатая! Как ты могла сука!»

Еще через неделю появилась она. Как ни в чем не бывало, пожарила свою любимую яичницу с беконом, забралась на подоконник и закурила.
– Где ты была?
– Раньше ты не спрашивал.
– Раньше я не думал, что ты улетаешь поебаться с другим.
– Узнал все-таки, – она сказала это так буднично, словно не произошло ничего страшного. – Давай я тебе расскажу, как все есть на самом деле.
– Уж будь любезна.
– У ангелов не бывает одного подопечного. Нас меньше, чем людей, поэтому на одного ангела приходится порой до двадцати человек.
– Ты говорила, что есть любовь, люди и ангелы, ты, что всех их любишь? – я почувствовал, как в груди забурлила обжигающая лава ненависти.
– Да, всех.
– Но как это блядь возможно! – я перешел на крик. – Как можно любить нескольких? Что ты за шлюха такая?
– Прошу тебя, не кричи, попробуй понять. Сердце ангела устроено иначе. Мы любим безусловно, просто потому что наши любимые существуют, понимаешь? Такая любовь может распространяться не только на одного человека. Если у матери несколько детей, ей же не составляет труда любить их всех одинаково. Не сердись на меня, не думай обо мне как о земной женщине. Разве ты несчастлив со мной? Почему моя любовь к тебе перестала делать тебя счастливым только потому, что я люблю кого-то еще?
– Да, что это за любовь, хули ты мне тут втереть пытаешься?

Она закрылась крыльями, пытаясь спрятаться от меня. Я орал, колотил кулаками в стены, бил посуду, пинал мебель, но она все равно молча сидела на подоконнике и курила.
Я схватил нож и представил ей к горлу.
– Так я не умру, – спокойно сказала она.
– Ты говорила, что ангел умирает, если умирает его подопечный, так, сука?
– Да.
– Пусть так и будет!.

Я выскочил на балкон и ни секунды не раздумывая, прыгнул вниз. Она успела схватить меня за руку.
– Не делай этого, я люблю тебя, не убивай нас!
– И я тебя, – ответил я и полоснул ножом ее по руке. Она вскрикнула и отпустила меня.

Говорят, что за секунду до смерти перед глазами человека проносится вся жизнь.
В моем случае, жизнь перед глазами не пронеслась, но я успел подумать: «И умрем в один день, мой любимый ангел»...

МАМА

Маленький мальчуган, с колючим ежиком волос, и большими глазами непонятного цвета. В темноте, они были карими, а на солнце играли светло-зелеными оттенками. Мальчуган плакал. Ревел, потирая ободранное колено. Рядом лежал велосипед с колесом, согнутым в восьмерку. С мальчишкой стояла невысокая женщина. Темные волосы были аккуратно убраны в хвост, а серые глаза смотрели с небольшой смешинкой на плачущего мальчугана.

- Мам. Мне больно. Смотри, даже кровь идет! – мальчик показал пальцем на свою ранку, по смешному, скривив губы.

- А ты как хотел? Ты учишься ездить на велосипеде. Все падают, – заметила женщина, присев на корточки рядом с сыном. Тот прижался к материнскому плечу, тихонько всхлипывая.

- Только больно все равно, – протянул мальчуган, уткнувшись в цветочную ткань ее платья. Женщина взлохматила с нежностью, его волосы, и когда мальчонка улыбнулся в ответ на ласку, сказала одну фразу:

- Сынок. Не тот силен, кто падал. А тот, кто падал, но вставал. Даже если будет очень больно, не сдавайся. Запомни это.

- Запомню, мам – тихо ответил я сам себе, рассматривая фотографию матери. Бережно проводя пальцами по изображению и линиям ее красивого лица. Вздохнув, я отложил помятое фото. Я уже давно не видел свою мать. Повзрослев и окончив университет, я мечтал скорее убежать от родительской опеки. Мечтал начать свою жизнь, полную приключений.

С широкой улыбкой на лице, я покидал родительский дом. Мое сердце стучало настолько сильно, что шум отдавался в ушах маленькими молотками. Я радовался новому. Радовался тому, что уезжал в другой город. Я буду жить один.

А рядом на стареньком диване сидела моя мать. В простом платье, расшитом голубыми васильками. Ее любимыми васильками. Ее глаза в солнечную погоду становились ярко-синими, как и эти простые цветы. Если ей было грустно, глаза становились серыми. Почти стальными.

На ее лице тоже играла улыбка. Только я не замечал сокрытой в ее глазах грусти. Не замечал, что ее глаза серого цвета, хотя на улице сияло яркое солнце. Я радовался, а мама радовалась со мной. Ее худенькая рука по привычке взъерошила мои волосы, а я, улыбнувшись, прижал ее к себе.

- Будь осторожен, сынок, – прошептала она мне на ухо хриплым от волнения, голосом.

- Конечно, мам. Обещаю. Не грусти. Я буду звонить, и писать тебе, – я сильнее прижался к ее плечу, стремясь отогнать ее грусть. На улице раздался гудок такси. Мне пора было выходить. Быстро поцеловав мать в щеку, я выбежал в новую жизнь. Не заметив, как она украдкой вытирает робкие слезы, что держала в себе.

Я задумчиво смотрел в окно своей маленькой квартиры в центре очередного мегаполиса. Квартиры, в которой было пусто. Квартиры, в которой мысли открывали потайные воспоминания моей жизни. Мысли о матери.

Когда мне было тринадцать лет, я пошел гулять в наш маленький дворик. На дворе было лето, разгар летних каникул. Когда детвора с шумом и гамом, радуется теплым, солнечным денькам. Мы с товарищами принялись играть в догонялки, с хохотом убегая от водящего, который норовил запятнать нас своей рукой и передать право бегать уже за ним. Десяток ребятишек, словно реактивные, носились по детскому городку. Один мальчик, мой сосед, стоял, разговаривая сам с собой в сторонке. Мы все знали, что он немного «того». И когда каждый ребенок в отдельности, может быть добрым и отзывчивым, а в массе своей, жестоким, мы иногда донимали его своей компанией. Он был тихим шизофреником. Иногда взрывался бессодержательными комментариями, или даже ругался. Гулял он всегда со своей бабушкой. Сейчас его бабушка спала на лавочке, разомлев от июньской жары, предоставив парнишку самому себе.

Я подошел к нему и пригласил присоединиться к игре.

- Пойдем с нами. Скучно же стоять весь день в тени и болтать с собой, – засмеялся я, обращаясь к пареньку.

- Мне нельзя бегать. Бабушка запрещает, – насупился тот в ответ. Остальные ребята, услышав это, стали его дразнить.

- Нюня. Бабушка не велит. Девчонка! – хохотали мальчишки. Я же повернувшись спиной, пошел к ним.

Напрасно я отвернулся. Разозленный нашими насмешками, больной паренек схватил с земли огромный камень, и, не целясь, метнул его в того, кто был к нему ближе. В меня. С жутким звуком, камень ударил меня в голову. Аккурат за ухо. Боль пронзила все тело. Я схватился за голову, и, почуяв, что рука стала горячей и липкой, резко отдернул ее. Увидев, что вся ладонь была красной от крови, я побледнел, и яростно заорав, бросился на паренька, что кинул в меня камень. Тот уже пришел в себя, и, закрываясь руками, только всхлипывал от того, что натворил. Я лупил его что было силы, стараясь заглушить жуткую боль. Голова стала кружиться, и мне пришлось отойти в сторону. К нам уже бежала бабушка больного мальчишки, и моя мама, которая все видела из окна. Схватив за руку, она легонько шлепнула меня по щеке, приводя в чувство, и повела за собой. Домой.

Остальное было, как в бреду. Больница, с ее жуткими коридорами. Хирург с добрыми глазами, крепкие пальцы которого орудовали в моей голове. И мама, которая сидела рядом, держа меня за руку. Она была непривычно тихой и немного бледной. Ее серые глаза с тревогой смотрели на меня. Хирург что-то говорил ей, но она кивала, как во сне, смотря только на меня. От большой иголки, которой зашивали рану, мои глаза наполнились предательскими слезами. Но мама была рядом. И это успокаивало. Она не отвернулась от моего крика, не закрыла глаза, когда хирург принялся меня штопать. Она улыбалась мне, и лишь крепче сжимала руку. И знаете. Мне стало намного легче. Ведь это моя мама.

Уже потом, хирург сказал ей, что пара миллиметров выше, и я мог вообще лишиться слуха. Она побледнела, но и только. Моя мама – сильная. И сколько же в ней доброты.

Солнце за окном пряталось за многоэтажки моего района. Я закурил сигарету. Сизый дым защекотал нос и легкие внутри. Мысли и воспоминания. О моей матери.

- Мам. Ну, правда. Я всего лишь съел варенье, что тут такого? – я смотрел на нее своими наивными, детскими глазами. Она стояла в своей излюбленной позе, уперев руки в талию.

- Литр клубничного варенья! Как оно в тебя влезло? – засмеялась она, глядя на меня, полностью перемазанного липкой сладостью. А мне просто захотелось сладкого. И пока она была на работе, я открыл банку и съел все, что в ней было. Мама хранила варенье на тот случай, если кто-то из семьи заболеет, чтобы добавлять по маленькой ложечке в чай, или, намазывая на свежий хлеб, превращала тот во вкуснейшее лакомство на свете.

Она не стала меня ругать. Мама понимала, что ребенку захотелось сладкого. Вместо этого, я получил длинную речь, которая навсегда искоренила во мне эгоизм по отношению к моей семье.

- Сынок. Ты не один. Мы семья. Мы заботимся друг о друге. Поддерживаем в трудные моменты. И сейчас, когда папа заболел, у меня нет варенья, потому, что его съел ты. Папа сильный, конечно. Он поправится, но без варенья болеть будет дольше. А все потому, что ты пожадничал. И слопал все варенье. Хотя полбанки тебе просто жалко было оставлять, зная, что тебя все равно будут ругать. Ты уже взрослый и должен нести ответственность за свои поступки. Ты – мужчина. Как ты будешь заботиться о своей семье, если думаешь только о себе? Не делай так больше. Семья – превыше всего в этом мире, запомни.

- Запомню, мам, – я потушил окурок в пепельнице, и взял в руки лежащий на столе фотоальбом. Наши фотографии. Вот я с родителями на Потемкинской лестнице, ем клубнику. Мне всегда доставались вкусные вещи. Родители баловали меня, но всегда напоминали, каким трудом это достается.

Следующая фотография, где я держу в руке диплом, а рядом моя мама. С ярко-синими глазами, которые смотрят на меня с гордостью. Маленький комок в груди, стал шевелиться. Я сглотнул и прикрыл глаза. Моя мама. Как же долго я ее не видел.

Фотография, где я встречал Новый год с родителями. Перед своим отъездом.

Я встречал Новый год только со своими родителями. У нас это была такая своеобразная традиция. В течение многих лет, даже, когда я уехал и стал жить один, я всегда старался приехать на Новый год к ним. Мы ждали боя курантов, пили шампанское, радовались, и загадывали желание. Я помогал накрывать на стол. Дом был наполнен праздничной суетой. Все ждали момента, когда под большой, зеленой елкой, появятся подарки. И усталые, но довольные, под самое утро, мы расходились по своим комнатам, спать. Вместе переходя в Новый год.

В одни новогодние праздники, которые и были запечатлены на фотографии, я не был с ними. Я не встречал Новый год с родителями. Я встречал его со своей девушкой.

Ранее, сидя на маленькой кухоньке, вместе с мамой, я увлеченно говорил, размахивая руками:

- Мам. Я уже взрослый. Пора уже жить своей жизнью. Не грусти, я позвоню и поздравлю. Обязательно.

- Конечно, сынок. Иди, веселись. Ты поможешь мне приготовить салаты? – спросила мама, ласково ероша мне волосы, как давным-давно, в детстве.

- Конечно, мам. Можешь не спрашивать, – кивнул я, прижав ее руку к своей щеке. Ее серые глаза, подернутые небольшой веточкой морщин, ласково смотрели на меня.

Мы готовили вместе праздничное угощение, как обычно смеясь шуткам отца. Только я не замечал, как грустно она смотрит на меня, порой.

Когда я собрался уходить и, обняв ее, поздравил с наступающим Новым Годом, она впервые не сдержала слез. А я был слишком опьянен тем, что буду впервые встречать праздник вдали от дома, чтобы заметить это. Выйдя на улицу, и садясь в машину, я поднял взгляд на окно нашей квартирки. Мама махала мне рукой. Ее силуэт выделялся на желтом свете от лампы, образуя небольшой нимб над головой. Я улыбнулся и нырнул в теплый салон автомобиля.

Уже летом нового года, я окончил университет, и покинул родительский дом. Перебравшись в мегаполис. Нашел работу. Стал строить свою семью.

Из-за большого количества работы, личных дел, и прочих моментов, я стал все реже созваниваться с мамой. Но постоянно писал письма. Присылал открытки и фотографии. Делился чем-то, советовался. Она всегда отвечала. Ее почерк, такой родной и знакомый. С крохотными завитушками над буквой «У» и «Ч», вызывал грусть и осознание того, насколько сильно я скучаю. Она подробно расписывала, чем занимается, что делает. Сетовала на отца, который к старости принимался чудить. Все ее письма я читал, упоенно хохоча, и вытирая выступившие слезы. Не только от смеха. От грусти тоже.

Потом моя жизнь завертелась похлеще голливудской мелодрамы. Я расстался с девушкой. Жить в квартире одному, где все еще живы воспоминания о ней, было тяжело. Я чаще просто гулял по парку рядом с домом, или сидел в барах со своими друзьями. Однажды, придя домой, я не выдержал. Набрал номер телефона мамы, и когда ее взволнованный «Да, сынок» раздался в трубке, я разрыдался. Она что-то шептала, а я плакал, прижимая трубку к щеке.

Успокоившись, я спросил:

- Мам. Я могу приехать к тебе. Пожить немного?

- Зачем ты спрашиваешь? Это твой дом, а мы семья. Конечно, приезжай. Когда ты будешь? – она ответила не задумываясь.

- Завтра. Я закажу билет, и утром буду у тебя. Да, пока мам. Я люблю тебя, – я улыбнулся и повесил трубку.

Теперь, я стою возле окна. Мысли и воспоминания кружатся в моей голове. Через несколько минут подъедет такси, и я поеду домой. К маме.

Наша пятиэтажка так и стояла на том самом месте, когда я уезжал. Исчезли несколько деревьев, лишь ярко-синие васильки устилали палисадник. Я улыбнулся. Мама всегда копалась в этом садике, упоенно вырывая сорняки, чтобы ее васильки росли без помех. Прохожие умилялись этому островку из душистых цветков, а влюбленные парочки всегда сидели на маленькой, покосившейся лавочке возле подъезда, мило воркуя и прижимаясь, друг к другу.

Мама открыла дверь, и прижала руки к груди. Ее синие глаза так и смотрели на меня, с любовью и потрясающей добротой. Мы долго стояли, обнявшись на пороге. Молча, просто ловя тепло, друг друга.

На маленькой кухоньке, где в прошлом, мама успокаивала плачущего меня, упавшего с велосипеда. Смеявшаяся над сыном, съевшим литровую банку варенья. И грустившая, когда он покидал дом, уезжая в другой город. Теперь она ласково гладила по голове меня, стоящего перед ней на коленях. Я прижимался к ее руке и содрогался от глухого плача. Ее голос успокаивал. Баюкал. Как в старые времена, когда я был маленьким. Я всегда останусь для нее маленьким. Ее сыном. А она всегда поможет мне. Всегда утешит и ласково взъерошит мои волосы своей усталой рукой. Потому, что она моя мама…